Бытовой национализм в России стал давно уже повседневным фактом: «понаехали тут», «чурки», «сдам квартиру только русским» и т.д. То, что в иных странах подверглось бы судебному наказанию, в нашем обществе воспринимается чуть ли не как норма и даже оправдывается.
Если в позднесоветское и пореформенное время к националистической (преимущественно от имени русских) риторике политических сил масса населения оставалась безучастной, сейчас она живо на неё откликается, впрочем, пока ограничиваясь вербальным раздражением и не спеша встать под знамена «Русских маршей».
Можно представить это нарастание националистических настроений как случайное помутнение народного рассудка, не имеющее объективных предпосылок. Но недавние события на Манежной площади в Москве, в Сагре и Кондопоге показали, что они отражают реальный конфликт на национальной почве, связанный либо с этнической преступностью, либо с наплывом в регионы с устоявшимися социальными и национальными отношениями чужаков-гастербайтеров из «ближнего зарубежья» или граждан России, являющихся носителями иного национально-культурного (цивилизационного) менталитета. Национальный вопрос в последние годы обнаружил своё объективное существование.
Журнал «Урал» попытался привлечь внимание читателей к проблеме межнациональных отношений в нашей стране, опубликовав статью историка С. Рыбакова «Легко ли быть русским в России». Насколько адекватно в ней отражена данная тема? Насколько удачны предложенные автором способы решения проблемы? Прежде, чем ответить на эти вопросы, мы предложим своё видение национального вопроса в современной России, его истоков и способов его решения.
Начнём с того, что обозначим общественно-исторический контекст современных межнациональных отношений.
Внутреннюю политику постсоветского государства часто называют «неолиберализмом». Неолиберализм означает сохранение государственного контроля над рынком (в отличие от простого либерализма, который предполагает устранение контроля над ним), но только в интересах представителей капитала. Это само собой предполагает политическое и экономическое господство капиталистов, а, следовательно, приоритет буржуазных, экономических, горизонтальных, отношений. В чём и кроется разница западного неолиберализма от отечественного. Политику неолиберализма у нас реализует не буржуазия как часть гражданского общества, а капитализирующаяся государственная бюрократия в лице многочисленных группировок. Это предполагает, что в экономические связи нашего общества вплетены связи административные, вертикальные. Здесь мы имеем не сам капитализм, а капитализм частичный, только ещё попытку капиталистического переустройства общества советской эпохи, попытку неолиберальной политики, попытку «рыночного строительства». И так же, как попытка «социалистического строительства» советской эпохи, она связана с экономической и политической монополией государственной бюрократии и с административно-силовыми методами (а другими пользоваться бюрократия не в состоянии), направленными, правда, на иные цели. Как ни парадоксально это прозвучит, но субъект, хозяин современного российского капитализма – некапиталистический. Этим объясняется вся непоследовательность (с точки зрения либералов) рыночных реформ: нашему государству нужен рынок, но рынок, управляемый в интересах государственной бюрократии, а не в интересах гражданского общества. Представителю рабочего класса или буржуазии («предпринимателю»), как и в советское время, государством приуготовлена только одна роль: быть управляемым.
В советское время трудности выполнения этой роли компенсировались эффективной лифтовой системой, работающей на основе развитой «социалки», но сейчас они обе свёрнуты. Нужно быть очень наивным, чтобы вообразить, что это не породит гражданский протест, и что он не будет усиливаться. Гражданское общество, раз проснувшись (а именно это произошло на рубеже 2011-2012 годов) не успокаивается до тех пор, пока не будет удовлетворена хотя бы часть его требований. И, как показывает советский опыт, никакими силовыми методами его не успокоить: они только усилят мощь, озлобленность и отчаяние протеста. Правящий класс пытается «оседлать» это недовольство (с помощью «лейбористских» инициатив И. Холманских или неосоветских спекуляций С. Кургиняна), но рано или поздно ему придётся идти на практические уступки, то есть, на восстановление социально-ориентированной перераспределительной системы и советских стандартов социальных услуг. Более того: он рано или поздно поймёт, что это в его же интересах. Но социальная переориентация государственной политики не сможет произойти иначе, как с применением всё тех же административно-силовых методов. Только для новых целей их необходимо будет направить против паразитических группировок внутри самой буржуазно-бюрократической корпорации. Это сможет сделать лишь заинтересованный в социальных реформах слой в среде самой бюрократии, опирающийся на самую широкую гражданскую поддержку и использующую идеологию, под знамя которой гражданское общество будет готово встать. С этим связан общественный запрос на идеологию, способную консолидировать общество на решение объективно-всеобщих задач. Вопрос в том, что это за идеология? Общественное поле идейного напряжения, в котором она формируется, начинает создаваться только сейчас. Отталкивание от либерализма (неолиберализма) задаёт вектор формирования вариантов этой новой идеологии: либо национализм, либо какая-то «левая идея».
Однако пока государственная бюрократия не хочет делиться политическими и экономическими преимуществами накопления капиталов ни с кем, контролируя крупных капиталистов («олигархов»), более мелких – либо поглощая, либо паразитируя на их бизнесе, а трудящихся – держа на полуголодном пайке, не допуская инфляции, опасной, прежде всего, для накопляемых ею богатств. Вот с чем связан тот парадокс, что от результатов рыночных реформ, в конце концов, шарахнулись в сторону и те, кто их начинал. В их результатах они узрели карикатуру на капитализм или его «недоношенную» форму. Но вряд ли он станет «доношен». Самим властям этого не надо: не нужна государственной бюрократии независимая буржуазия и капитализированный, вовлеченный в систему свободного найма, рабочий класс. Власть государственной бюрократии основана на монополии в сфере управления, а не на свободе рыночных отношений. Последние она допускает только в силу их регулируемости в своих интересах. Общество она стремится превратить в единый объект управления, поддерживая в нём баланс сил между классами (баланс политического и экономического бесправия). Все общественные движения, от крайне-левых до крайне-правых, «демократично» ею поддерживаются (точнее, терпятся), несмотря на их идеологическую одёжку. Главное, чтобы они были управляемы. «Демократия – не всёдозволенность».
Подчеркнём, что все эти экономические и политические реалии, имеющие катастрофические для общества последствия – не есть следствие чьего-то коварного «продажного» замысла или аморальных, асоциальных личных качеств руководителей страной. Именно таким образом объясняет неудачу буржуазных реформ либеральная оппозиция, по сути, воспроизводя сталинскую идеологему о «вредителях» и «вредительстве». Отсюда проистекает и её зацикленность на персоне В. В. Путина и на его партии.
Так же нет нужды в этом видеть чью-то целенаправленную антирусскую политику, поскольку от её экономических последствий страдают представители всех российских этносов в зависимости не от своей этнической принадлежности, а от объёма доступного им общественного богатства.
В этом состоит объективный, стихийно сложившийся, результат функционирования социальной модели, утвердившейся в России после развала Советского Союза, при чём, утвердившийся не без общенародной поддержки (напомним читателю итоги всеобщего голосования 1993 года по поводу принятия новой Конституции, давшей правовые основы нового социального порядка: за – 58,43 %, против – 41,57 %). За этот курс несёт ответственность и немалая часть российской интеллигенции, подготовившая его своими либерально-рыночными и консервативными иллюзиями в духе мифа возвращения. Объективные результаты этого курса свидетельствуют о том, что кризис общества, начавшийся в позднесоветскую эпоху, продолжается до сих пор и даже усиливается. Попытка выйти него по пути рыночных реформ привела (а к иному результату она и не могла привести) не столько к «реставрации капитализма» (Б. Ю. Кагарлицкий), сколько к воспроизводству бюрократических общественных отношений в открытой форме их кризисной эволюции. Перспективы её неясны до сих пор, хотя одно уже стало очевидным: попытка бюрократической капитализации порождает лишь центробежные тенденции в расширенном виде, так, что они захватывают все новые и новые общественные отношения, в том числе межрегиональные и межнациональные.
Таков общественный, экономический и политический контекст национальных проблем в современной России. Эти проблемы являются частью этого контекста и коренятся в нём.
2
Разрушение социальных связей, сложившихся в условиях СССР, было сопряжено не с их развитием, а с их регрессом. Это признают и даже этим гордятся те, кто их разрушал, исповедуя миф возвращения к «естественному пути» развития, с которого Россия якобы свернула в 1917 году. В качестве этого «естественного пути» предлагается то капитализм, то «традиционное общество», в котором господствует религия и сословно-иерархические отношения. Обе эти программы оказались нереализуемы практически. О том, что встало на пути гражданского капитализма, мы сказали выше. Что касается консервативного, почвеннического, националистического прожекта, то в данный момент он переживает свой звёздный час. Примерно с конца нулевых – в начале две тысячи десятых годов почвенническая идеология в России вытесняет либерально-потребительскую в среде правящих кругов, захватывая и значительную часть населения, особенно сельского и причастного к силовым структурам. Идеи, выношенные частью диссидентской интеллигенции в противовес «бесчеловечной коммунистической идее» в годы «застоя» и «перестройки», фактически получают статус государственной идеологии.
Однако жители промышленно развитых регионов отнеслись к подобной «новации» весьма холодно в силу высокого образовательного уровня и привычке к индустриальному укладу жизни. Введение ОПК в средней школе, строительство храмов в пошаговой доступности в крупных городах, реституция церковных ценностей – всё это встречает массовое неприятие и непонимание, перерастающее в организованное сопротивление граждан из разных классов и прослоек. Менее активное большинство российского населения, особенно в городах, относится к официальному почвенничеству так же, как в советское время оно относилось к официальной «марксистко-ленинской» идеологии, по возможности формально и не вдумываясь в его содержание. Запрос на идеологию (на «духовные скрепы», как выразился недавно Президент), консолидирующую общество и направляющую его на решение социально-значимых задач, до сих пор остаётся не удовлетворённым.
На аграрных окраинах постсоветского пространства возвращение на «истинный путь» сделать было проще. Пришедшая к власти в перестройку или после падения советского режима новая местная элита (или прежняя элита советской эпохи, приспособившаяся к новым политическим и идеологическим условиям) стала культивировать «традиционные ценности», толкуя их как реанимацию сословно-клановой структуры и подчинение светской жизни религиозным нормам и институтам. Её поддержало значительная часть местного рядового населения и местной интеллигенции, чьи связи с другими регионами страны были ослаблены по причине экономического и культурного кризиса, обострившегося после распада СССР. В этой ситуации новой властью целенаправленно возбуждается и поощряется агрессия против русских. По окраинам «советской империи» с середины 80-х годов не перестают прокатываться межэтнические конфликты (Сумгаит, Нагорный Карабах, Узбекистан, Прибалтика, Приднестровье, Чечня). Местные элиты стремятся сплотить представителей своего этноса под своей властью, связать их с собой кровью, вовлекая в вооружённый конфликт. И это им удаётся, создав образ врага в виде русского человека, принесшего в регион «русский безбожный, тоталитарный коммунизм». Это надо отметить особо: антикоммунистическая пропаганда здесь тесно увязывается с русофобией: памятники В. И. Ленину уничтожаются вместе с русским населением.
Очень странно, но все эти практические упражнения в культивировании «традиционных этнических ценностей», не приводят ни к каким чудесам, а, тем более, к чудесам экономическим. Скорее наоборот. Население окраинных регионов, несмотря на провозглашённое «национальное возрождение», в условиях разорванных экономических связей и разрушенной местной промышленности, сразу же становится экономически избыточным. Вкупе с либерализацией рынка труда и неолиберальной политикой удешевления рабочей силы на всём постсоветском пространстве это порождает нашествие гастербайтеров в индустриально-развитые регионы.
Для этих регионов важным является не то, что они являются этнически-однородными, а то, что этносы, населяющие их, на протяжении десятилетий или даже веков оказались вовлечены в теснейшее взаимодействие на основе общих экономических, политических и культурных интересов и процессов (например, русские и татары на Урале). В силу векового общения стереотипы поведения, формирующие тот или иной этнос, подверглись, если не полной, то частичной стёртости. Индивидов, населяющих эти территории, можно без труда дифференцировать по степени вовлечения в общий процесс этнического сожительства и, соответственно, по степени утраты и сохранения этнических черт. Они не в состоянии избавиться от отдельных этнических особенностей (например, от фамилий, оканчивающихся на –тдинов или от привычки кушать халяльное мясо) в силу чего они могут и не утратить чувство своей этнической идентичности. Однако практическое, житейское, бытовое слияние этих этносов выражается в том, что их представители считают себя принадлежащими к общности, включающей и другие этносы. Фактически на данных территориях мы имеем дело с так называемым суперэтносом – продуктом межэтнического взаимодействия, в котором растворены (в той или иной степени) прежние этносы. Происходит это взаимодействие в рамках одной государственности и общих культурных и экономических связей. Этот суперэтнос в данном случае и является нацией, единой политической, экономической и культурной общностью. Нацию создаёт государство, промышленность и ограниченный государственными границами рынок. По названию доминирующего этнического элемента эта общность называется «русские» (в этом смысле говорят, что «русские» – это прилагательное), но от «старо-русского» этноса (ставшего давно уже мифологическим персонажем) он отличается многообразием этнических черт, а его представители – терпимостью (порой, доходящей до равнодушия) к собственной и чужой этнической (и религиозной) идентичности в том случае, если она воспроизводится в рамках данного суперэтноса-нации, то есть, внутри сложившихся в нём социальных отношений.
Подчеркнём повторением: сохранение чувства этнической (равно как и религиозной) идентичности в рамках данной сверхобщности нисколько не угрожает принадлежности к ней; скорее, напротив, принадлежность к ней предполагает этническое многообразие. Этническая (и религиозная) идентичность выражается и возникает на уровне личного самосознания, бытовых связей, стереотипов житейского поведения, словом, она охватывает всё, что не выходит за рамки индивидуально переживаемой повседневности и не обладает никаким политическим (идеологическим) содержанием. Политически, идеологически и экономически конституируется не «малая» этническая общность, а нация, в данном случае существующая в виде суперэтноса как живая общность, мозаика «малых» этносов.
Может показаться, что современные русские националисты желают защищать интересы именно этой исторической сверхобщности-нации, когда «русский вопрос» сводят к защите прав «коренных народов России» от посягательств народов «пришлых». Им бы следовало найти «коренные народы» не в своих фантазиях, а в социальной действительности. Дело в том, что эти народы, как этнически-однородные, обособленные общности, существуют лишь в аграрных и замкнутых социумах со слабо развитым товарным производством. К числу подобных социумов современная Россия не принадлежит. Российский суперэтнос-нация представляет собой не механическую сумму локализированных «коренных народов», а их сложное переплетение на микро- и макросоциальном уровне в силу их вовлечённости в общие процессы жизнедеятельности средне-развитого индустриального общества. Само понятие «коренные народы» является в данном случае содержательно пустым и не описывает никакой социальной реальности. Какой народ из ныне живущих на Урале можно обособить в качестве «коренного»? А в Сибири? А на Дальнем Востоке? С какого года? Почему современные поколения должны решать свои проблемы, сообразуясь с этими давно канувшими в историю датами? Например, какое им дело до того, что ныне принадлежащий Казахстану город Гурьев основал во время оно русский купец, по поводу чего сетует С. Рыбаков? Как часто вооружённые столкновения на национальной и религиозной почве, например, арабо-израильский конфликт или события в Ольстере, оправдываются ссылками на события вековой или даже тысячелетней давности! Хотим ли мы проявлений столь высокой «духовности» в России?
Российская сверхобщность-нация стихийно стала складываться еще в условиях самодержавия, но окончательно оформилась в ходе интеграционных процессов, происходивших в эпоху советской индустриализации, получив название «советский народ». Сейчас ей может быть дано конституционное наименование «россияне». Завтра, возможно, для него изобретут какое-нибудь иное слово. Однако неизменным останется одно: то, что именно эта сверхобщность (а вовсе не этнически-однородные «русские», отсылающие к былинной мифологии) сыграла роль в России «государствообразующего народа» в том смысле, что своих представителей российские политические элиты имели во всех народах, составивших её, в том числе и таких, которых трудно считать «коренными» для российской территории – среди немцев, евреев, греков и т.д. Так сложилось исторически и этим Россия отличается от других европейских стран, этнически-однородных, которых, кстати, не так уж и много. Эта её особенность есть следствие специфических условий складывания национального государства и рынка. И для всех народов, населяющих Российское государство, российская специфика означала одно – этнический синтез, в результате которого рождался мозаичный суперэтнос-нация как единый (но отнюдь не однородный) социальный организм.
Этнический синтез обусловлен самой логикой производительной деятельности, если она ориентирована на надэтнический (глобальный) рынок или на создание всеобщих ценностей (знаний или артефактов), а так же, он определен логикой общественных отношений, складывающихся на основе подобной деятельности. Не удивительно, что национализм побеждает в современном российском обществе: это связано с тем, что в нём господствуют не производительные, а спекулятивные социальные стратегии; господству спекуляций на рынках соответствует господство спекуляций в головах.
Для эффективности любой производительной деятельности не важно, кто именно трудится: русский, ирландец или татарин, лишь бы он был хорошим работником. Так же, как им самим неважно, какому этносу принадлежит их товарищ по работе (или бизнесу): лишь бы был человек хороший – и пусть он при этом остаётся русским, ирландцем или татарином. В том случае, если эту логику производительной деятельности не искажают особые экономические, политические и общественно-психологические факторы (например, соперничество этнических элит в распределении ресурсов, как в Югославии, национальное унижение, как в межвоенных Германии и Италии и катастрофические последствия кризисов там же), то её итогом может стать возникновение суперэтнических (и даже сверхрасовых) национальных образований, таких, например, как американцы США, канадцы, бразильцы, австралийцы или «советский народ». Подобные общности образуются не вследствие чьего-то коварного «социального инжиниринга» и филиации «этнофобских идей» (как представляет себе С. Рыбаков), а как итог интеграционных процессов, вызванных объективными потребностями общественного производства индустриальной эпохи. Если даже представить наличие «этнофобского плана» у государственных руководителей, то какое презрение нужно иметь к своему народу, чтобы изображать его безвольной пешкой в руках всесильных господ! Какой-либо крупномасштабный замысел власти реализуется лишь постольку, поскольку он совпадает с готовностью общества следовать этому замыслу, совпадающему в той или иной мере с общественными потребностями и интересами.
Таким образом, есть два типа наций: этническо-однородные (например, португальцы) и этнически-мозаичные (современная российская нация как наследница «советского народа», северо-американская, канадская, австралийская и т.д.). Из разницы между ними проистекает и разная социальная роль националистической идеологии. Национализм, сложившийся в Западной Европе во времена первых буржуазных революций, в условиях этнически-однородных государств, таких как, например, Франция эпохи позднего абсолютизма, или национализм народностей, борющихся против национального угнетения (например, ирландцев, восставших против англичан), означали не что иное, как требование народного суверенитета, демократию. Этническая солидарность в данном случае была противопоставлена частному интересу национальной элиты, либо чужого государства. В XX веке, в условиях мирового соперничества держав, идеология этнической солидарности становится орудием борьбы за мировое господство. Демократический потенциал национализма выветривается: этническая солидарность используется как инструмент социальной мобилизации в целях внешней агрессии. Таков национализм III Рейха. С точки зрения своих собственных задач во всех этих случаях национализм оказался успешен: под его знаменем был преодолён социальный распад, порождённый в одном случае – феодальным самодержавием либо национальным угнетением, в другом – кризисом капитализма. Но повторить его успех в условиях современной России невозможно в силу более сложной структуры господствующих социальных отношений. Вместо этнически-однородных французов, ирландцев или немцев мы имеем мозаичную нацию, сложенную из остатков славянских, тюркских, финно-угорских и иных народностей. У нас всякий национализм, всякая идеология этнической солидарности – русской, татарской, удмуртской, мордовский и т.д. – означает разрыв лежащих в самой основе российской государственности межэтнической сверхобщности-нации, а значит – не укрепление государства на основе единства составляющего его народа, а углубление общественного распада. В связи с этим роль национализма меняется: он становится однозначно деструктивным фактором. Положительный ответ на «русский вопрос» (впрочем, и на любой, этнически-ориентированный) в России один: это исчезновение России как целостного государства и связанная с этим этно-гражданская война. Практический итог русского национализма диаметрально противоположен целям, декларируемым его адептами.
Поэтому в условиях современной России нельзя смешивать проблему межнациональных отношений с «русским вопросом», нельзя смотреть на них с этнически-партикулярной точки зрения. У нас проблема межнациональных отношений – это не только «русский вопрос», он касается всех этносов, проживающих в РФ, это проблема межэтнического взаимодействия. Это именно общественная, всеобщая, гражданская проблема, а не вопрос, касающийся благополучия одного этноса или группы избранных этносов («коренных»). Партикуляризм в сфере межэтнических отношений, заложенный в идеологии «традиционных ценностей» чреват новым конфликтом, ибо основан на заведомом противопоставлении одного этноса другим в социальной и политической сфере. Он не преодолевает национальные противоречия, а воспроизводит их. Часть нынешних межэтнических конфликтов вызвана именно непримиримым противостоянием носителей разных «традиционных ценностей», их конкуренцией за влияние – как это было в Югославии, что привело к кровопролитной войне.
3
И вот население, привыкшее жить в условиях устоявшихся межэтнических отношений и сложившейся общей культуры, встречается с носителями «традиционных ценностей», которые в русском варианте пытаются навязать ему кремлёвские и околокремлёвские идеологи. Баранов режут на Уразай-Байрам в центре Москвы? Но чем вы возмущаетесь? – говорит в подобных случаях шокированным москвичам либеральная толерантность. Это же традиционные ценности, «практика сакрального»! В центре Москвы выходцы с юга устроили стрельбу на свадьбе? Что поделаешь? Традиционные ценности! «Этнический» полицейский прикрывает одноплеменника, совершившего преступление? Но это – достойная подражания этническая солидарность!
Идеология «традиционных ценностей», трактованная в духе либеральной толерантности, предлагает все эти безобразия терпеть. Университетские профессора, строчащие статьи во славу «всеобщего сакрального», может, и будут их терпеть, но народ наш не столь учён.
Консервативная идеология противопоставляет им ценности другой этнической традиции: халяльной баранине мусульман – скоромность Великого поста православных, либо, объединяя их в пустой абстракции, противополагает их инаковерческим традициям «некоренных народов» или атеизму. Но, став частью политической практики властных структур, консервативный подход лишь способен усилить противостояние религиозно-этнических общин и, следовательно, общественный распад. Конфликт между этническими традициями заложен в самой консервативной идеологии, трактующей их как регулятивные сверхценности. Вместо межэтнического диалога, необходимого для сохранения единства многокультурной страны, мы получаем бессмысленный спор о том, чья этническая культура лучше – «коренных» или «пришлых» народов, или что лучше – этническая или гражданская идентичность. Снова мы сталкиваемся со знакомой ситуацией: общество отвлекается от реальных социальных проблем ценой вовлечения его в дискуссию по вопросам, которые заведомо рационально неразрешимы.
Так приходят в противоречие с современной правовой системой и с современной повседневной культурой центральных регионов России, областей Урала, Сибири и Дальнего Востока «традиционные ценности» (в том числе и русские), десятилетиями преподносимые как интегрирующие общество. Приписываемая им консолидирующая роль фактически действует только на то население, которое воспринимает условия своей жизни сквозь призму этнически-ориентированной идеологии. Следовательно, речь идёт не просто о чувстве своей этнической идентичности (наряду с другими факторами скрепляющем воедино российский суперэтнос-нацию), а о возведении этого чувства в степень идеологического регулятора всего комплекса социальных отношений. В рамках именно этого идейного поля и формируются межэтнические конфликты. Насаждение «традиционных ценностей» иначе, как их провокацией, назвать нельзя. И этой провокацией уже несколько лет занимается наше государство при поддержке особо «духовной» части интеллигенции.
На место гражданской или классовой солидарности, потребность в которой обостряется перед лицом политических и экономических противоречий, ставится солидарность этническая, позволяющая эти противоречия игнорировать. Нас пытаются уверить, что рабочему будет хорошо, если прибавочный продукт, им производимый, будет присваиваться представителем того же этноса (вариант – адептом той же религии), которому принадлежит капиталист (или чиновник). И рабочий действительно поверит в это, только если утратит правовое, гражданское и социально-экономическое (классовое) самосознание, то есть, благодаря забвению своих собственных политических и экономических интересов. Для властей это, казалось бы, очень полезно и вписывается в их стратегию системной интеграции рабочего класса: социальные противоречия не разрешаются, они просто не осознаются. Но, не разрешенные, они загоняются вглубь, в «социальное бессознательное» общества и могут дать о себе знать в разрушительных формах, таких, например, как это имело место на Манежной площади.
«Блестящая» идея использовать этническую солидарность для разрешения социальных противоречий принадлежит Б. Муссолини, и позже стала известна под именем национал-социализм. Прав оказался Мюллер из сериала «17 мгновений весны», пророчествовавший, что, несмотря на поражение в 1945 году, история национал-социалистской идеологии ещё не закончилась. Её актуальность всегда обостряется тогда, когда правящие круги строят свою социальную политику на противопоставлении как либеральной, так и левой идеи. На это их толкает сама логика политической борьбы в условиях кризиса последних. Когда обе они слабо воздействуют на массы, остаётся только одно: искать идейную опору в том, что противостоит им обоим. А это и есть национал-социализм.
Впечатление от столкновения с выходцами с аграрных окраин, являющимися носителями «традиционных ценностей», впечатление, обострённое разрушением советской картины мира и крахом СССР, массовой нищетой и войнами, спровоцировало в последнее время рост национализма уже и в среде русских социальных низов. Итогом этого и стал рост бытового национализма, который, правда, по своему напряжению ещё не дотягивает даже до уровня бывших советских республик. Но если криминальные этнические группировки продолжат силовое проникновение в глубь российской территории, чтобы наводить свои порядки, то однородно-этническая солидарность явится единственной формой социально значимой связи в России. И национал-социалистский ответ на возникшие этнически-ориентированные «вопросы» станет единственно приемлемым для рядового населения со всеми вытекающими для него самого последствиями.
Впервые о национал-социалистском элементе современной властной идеологии мы писали ещё в 2008 году в № 2 журнала «Урал». Очевидно, наш прогноз о возрастании его значения в условиях социального кризиса, оправдался. Другое дело, что пока остаётся неясной степень практической последовательности этого национал-социализма. Перспективы его радикализации пока представляются сомнительными, что связано с объективными свойствами российского общества, не готового в массе своей подчинить на практике свои жизненные потребности абстрактным, в данном случае – этнически толкованным, сверхценностям. Кроме того, и сама власть не заинтересована в общественной радикализации, ибо последняя грозит выйти из под контроля. Ей необходим управляемый национализм: «Русские марши» допускаются, но те, кто играет не по правилам, те, кто буквально воспринимает национализм властей, того наказывают, как это произошло в Екатеринбурге 4 ноября 2012 года. Эта идеологическая двойственность кремлёвских политиков проявилась так же и в их выборе концепта «россияне», а не «русские». Таким образом, если мы и видим национал-социализм в качестве элемента официальной идеологии России, то в весьма умеренном и противоречивом виде.
В советское время на территориях, где жили представители разных этносов, автохтонных и пришлых, никаких проблем, связанных с национальной идентичностью, не возникало или они не принимали острых форм. Советский человек как представитель самого многочисленного суперэтноса («советского народа») воспринимал общественную реальность с помощью моральных, гражданских, экономических категорий, универсализм которых противостоял партикулярным интересам советской номенклатуры. Противоречие между ними и стало одним из факторов, разрушающих советский режим. Коммунистическая идеология, включающая в себя понятия интернационализма, социальной солидарности и социальной справедливости, бывшая идейным средоточием общественного универсализма, была обоюдоострым оружием. Она служила не только социальной апологетике, но и, спроецированная на общественную действительность, социальной критике. Не случайно массовое антисоветское движение возникло именно как левое. И не случайно впоследствии коммунизм был отброшен правящей элитой. Но коммунистическая идеология, даже находясь в руках антисоветского движения, не была направлена против союза народов, населяющих советскую страну – в отличие от правой.
Свершившийся позже (в самом конце 80-х) правый поворот сказался на массовом сознании. Оно отбросило «утопии», наполнившись мешаниной из «реалистических» либеральных и националистических идей и встало на сторону российской («русской») республиканской власти, боровшейся против федерального Центра, отстаивавшего в то время универсалистские ценности «демократического социализма». Таким образом, распад Союза выглядел как национальная эмансипация русских и других народов, живших на его территории. Это дало толчок росту влияния этнически-ориентированных идеологий. С тех пор если в Российской Федерации нарушаются либо права коренного населения, либо привычный для него уклад, то этот социальный конфликт, как правило, осмысляется не как классовый, правовой или гражданский, а как межэтнический. Его преподносят, как обострение «русского вопроса». При этом не мало не смущаются тем, что пострадавшими здесь являются представители всех этносов, входящих в российский суперэтнос-нацию. Это даёт право говорить, что, если бы, скажем, в Сагре столкнулись друг с другом цыгане и татары, сторонники «русского вопроса» этого даже не заметили б: в данном случае для возникновения этого вопроса не было бы материала. Как не замечают они и то, что его реальному разрешению в пользу русских способствуют не только сами «этнически чистые» русские, а, например, человек с явно нерусской фамилией Ройзман (как это было в той же Сагре). Возникающий абсурд при такой трактовке игнорируется.
В действительности этнические проблемы решаются путём взаимной социальной, экономической и культурной интеграции представителей разных этносов на основе общих производственных процессов и социальной солидарности, как это происходило повсюду в мире в эпоху индустриализации и развёртывания социально-ориентированных перераспределительных систем.
Почему в Советском Союзе национальный вопрос не стоял столь остро? Почему в современных Германии, Швеции, Норвегии, Нидерландах (в которых так же значителен процент гастербайтеров, носителей цивилизационного кода, отличного от того, который доминирует у представителей титульной нации) нет значимых конфликтов на национальной почве? Почему эти конфликты возникают ныне в России, Франции и Великобритании?
Ответ на эти вопросы очевиден всякому, кто изучал социальное устройство всех этих стран. Острые конфликты на национальной почве отсутствуют там, где развёрнута социально-ориентированная перераспределительная система, тем более, если её частью являются механизмы социальной интеграции любых (в том числе и национальных) меньшинств. Например, сеть бесплатных футбольных клубов для детей из турецких семей в Германии. Как только эти механизмы свёртываются, начинаются «беспорядки», как это было, например, в английском Тотенхейме или в пригородах Парижа после многолетней неолиберальной политики урезания социального бюджета. Сторонники «русского вопроса» любят говорить о «кризисе мультикультурализма» на Западе, но они игнорируют тот факт, что этот кризис, в виде межэтнических конфликтов, имел место только там, где власти много лет проводили последовательную неолиберальную политику. Поэтому можно сказать, что никакого «кризиса мультикультурализма» на самом деле не существует, а в данных конфликтах проявила себя лишь общественная несостоятельность неолиберализма в частности и капитализма вообще.
Население нашей страны с падением советского режима и соответствующих ему социальных связей пережило утрату своей национальной идентичности. Во многом с этим связано нынешнее обострение межнациональной проблемы, но спекулятивность её формулировки как «русского вопроса» выясняется, когда мы видим, что конфликты в данном случае возникают не по причине этнического угнетения, а вследствие неотрегулированности правовых и социально-экономических отношений, по причине незавершённой интеграции отдельных этносов в новый, формирующийся российский суперэтнос-нацию. Действительная проблема сводится к тому, что никто не заинтересован в интеграции гастербайтеров и иных пришлых народов в российское общество, никто не заинтересован в том, чтобы сделать их частью нового российского суперэтноса-нации – ни местное население, ни региональная администрация, ни государство в целом, ни, наконец, они сами. Более того: сами они в этом заинтересованы в наименьшей степени, поскольку приехали зарабатывать и вынужденно рассматривают окружающее общество только как источник обогащения. Но ведь и окружающее общество смотрит на них так же, лишь как на носителей дешёвой рабочей силы. Впрочем, не только на них. Дешёвая рабочая сила – это характерная черта господствующей неолиберальной модели как таковой. Беднейшие представители «коренных» этносов являются не в меньшей степени чужими в своей собственной стране: русский русского не понимает, если одному из них не на что жить, кроме случайного заработка, а другой – собственник банка или доходной должности. Так что же мы удивляемся, что гастербайтеры, работая у нас десятилетиями, не учат наш язык, не разделяют привычный нам образ жизни и даже не уважают его? Они поставлены в условия выживания, и бессмысленно от них требовать, чтобы они нас не пытались выжить: русские сами выживают друг друга, довольно успешно доведя свою страну в 90-е годы до демографического кризиса.
Итак, межэтнические конфликты в современной России имеют реальную почву. В условиях утвердившейся модели общественных отношений – бюрократического капитализма, в условиях господства идеологии, ориентированной на рыночные ценности, этот кризис не смог найти адекватного разрешения. Переориентация населения на ценности «традиционные» способствовала к тому, что он начал выливаться в острую конфликтную форму. Последовательное насаждение идеологии этнической солидарности, её массовизация и институализация, рискуют привести к полному уничтожению единой российской государственности.
Реальное решение национальной проблемы может означать только отказ от нелиберальных практик и восстановление государственной социально-ориентированной перераспределительной системы, других механизмов общественной консолидации. Должно ли это означать смену и государственной идеологической политики? Как показывает опыт гитлеровской Германии или муссолиньевской Италии, выполнить эту задачу можно и с использованием этнически ориентированной идеи. Но, как мы уже указали выше, в условиях современной России этот опыт не воспроизводим без социальных катастроф в силу того, что сама российская государственность опирается не на однородный этнос, а на представителей этнически мозаичной нации как политической, экономической и культурной общности. Следовательно, одним из инструментов решения национальной проблемы в России может быть только универсалистская идеология, включающая в себя этническую идентичность как обязательный элемент, но не придающая ей политического значения. Таких универсалистских идеологий (и соответствующих практик) в нашем распоряжении две: либерализм и социализм. Учитывая глубину и охват нового кризиса капитализма, а так же трудность его преодоления, следует признать, что роль подобной консолидирующей идеологии способна выполнить сейчас лишь идеология левая, социально ориентированная. Выход из тупика почвенничества – в восстановлении союза народов на основе решения общих социальных проблем, словом, в реализации того потенциала, которым обладает именно социально-ориентированная политика. Рано или поздно наше общество осознает необходимость такого поворота. Иного выхода у него нет.
Таков вектор решения проблемы межэтнических отношений в самом общем виде. Определить его более конкретно пока не представляется возможным, поскольку в обществе отсутствуют (или только начинают возникать) предпосылки для левого поворота в общественном развитии; даже сами левые к нему не готовы. Поэтому наиболее реалистичным будет прогноз о нарастании межэтнических противоречий, о продолжении распада российского общества. Социалистический поворот в общественном сознании и последующие социалистические, интеграционные практики могут возникнуть только как вынужденная реакция общества на этот распад и спасение от него, как это уже было в начале XX века.
4
Статья уральского историка С. Рыбакова подтверждает нашу оценку: современное российское общество ещё не выработало новых подходов к решению национальной проблемы. Пока оно воспроизводит схемы, продуцированные в интеллектуальных подвалах советской эпохи.
В начале своей статьи автор даёт верную формулировку: «“Погромы – неизбежная реакция затравленного населения, разочарованного бездействием властей. …Если администрация вся куплена, если её нет вообще, люди сами должны были это сделать и сделали”. Эти слова были сказаны жителями Кондопоги в 2006 году, а ведь они могли бы прозвучать и в уральском поселке Сагра летом 2011 года». Иначе говоря, межнациональные конфликты есть выражение социальных, политических и экономических проблем: неэффективного управления, неэффективной экономической модели, бездарной, коррумпированной власти и т.д. Сущность межнациональных отношений лежит именно в сферах политики и экономики, следовательно, необходимо изменить что-то именно в них. Казалось бы, автор и делает этот верный вывод, констатируя далее, что события в Сагре и Кондопоге «иллюстрирует суть социальной модели, более двадцати лет пропагандируемой в России адептами догматического либерализма, которые неутомимо доказывают, что роль государства в жизни социума нужно свести к предельному минимуму». Так же, он констатирует: «Ведь что бы мы ни говорили, в какие бы теоретические лабиринты ни забредали, Россия и в будущем останется страной многоэтничной». Многоэтничным, интернациональным был и конфликт в Сагре: местным жителя противостояла интернациональная криминальная группировка (цыгане, азербайджанцы и т.д.). Но тогда тем более непонятно, в контексте всех этих верных констатаций, при чем тут «русский вопрос», декларируемый далее в статье. Общегражданская природа конфликтов в Сагре и Кондопоге автором проговаривается, видимо, только чтобы придать вес последующим спекуляциям, а потом игнорируется напрочь.
Итак, автор заявляет, что либеральная политика государства провоцирует проблему, которую он трактует как «русский вопрос», то есть, как целенаправленное попрание прав русских, очевидно, в интересах не-русских. Далее разворачивается схема, отсылающая нас к теоретикам общества «Память»: если бездействие власти приводит к угнетению русских, значит, власть – не-русская (антирусская). Вся пагуба для русских от власти, использующей методы управления и идеологии, рождённые не на русской почве. В данном случае эти методы изначально – марксистские, замешанные на этнофобии, марксизму глубоко присущему. Этнофобия была экспортирована в Россию большевиками, в чьей практике она приняла вид русофобии. Большевики-марксисты попрали культурно-национальные традиции русских, их политика состояла в регулярном этнически-ориентированном насилии и этнически-ориентированной несправедливости преимущественно по отношению к русскому населению. Последовательным образом идейная русофобия марксистов-большевиков воплотилась на практике в самом советском федеративном строе, который позволял союзным республикам паразитировать на русских, которые жили хуже этнических меньшинств. По мнению автора, в эксплуатации России особенно преуспела Грузия. Пришедшие к власти после краха СССР либералы (так же носители не-русской идеологии) заимствовали у большевиков антирусские принципы федерации и права наций на самоопределение, практическая реализация которых стала причиной нового витка несправедливости по отношению к русским, теперь уже приводящей к острым конфликтам.
Одно из понятий, на которых строятся эти рассуждения С. Рыбакова – понятие «русская государственность». Автор представляет «русскую государственность» как социальную однородность – а это ли суждение не из разряда антиисторичных мифов, с которыми он призывает бороться? Был ли на протяжении 1150 лет истории «своей» государственности русский народ её хозяином? Русский ли народ определял объём оброка и барщины в пользу помещику, размер зарплаты, которую выплачивал ему русский (и, кстати, нерусский, но поддерживаемый «русской государственностью») капиталист? Русский ли народ решал, умирать ли ему на русско-японской войне в 1905 году, или на мировой войне в 1914? Предполагая защищать простых людей в настоящем, С. Рыбаков верно фиксирует отчуждение между ними и современным российским государством, но рассказывает нам сказки о «русской государственности», уничтоженной большевиками.
Очевидно, что автор находится в плену у другого спекулятивного понятия – «государствообразующая нация». Но нации или этносы не есть однородная целостность не только по исторической горизонтали (они внутри себя распадаются на классы, сословия и иные социальные слои, различные по интересам и по степени экономического и политического влияния на общество в целом и на государство), но и по исторической вертикали (раннесредневековая народность, чьи представители стояли у истоков Киевской Руси и современная российская нация индустриальной эпохи – это разные исторические общности с экономической, с политической и с культурной точек зрения).
Отождествив политический режим и русский этнос в понятии «русская государственность», автору очень просто представить всех противников Российской империи врагами русского народа, русофобами. В число «русофобов» легко попадают все, кто отличит патриотизм от холуйства, кто испытывает ненависть к самодержавию, а так же не приемлет народной покорности: не только К. Маркс, Ф. Энгельс, бывшие свидетелями кровавого подавления царизмом демократических революций в Венгрии и Польше, не только В. И. Ленин, которого автор цитирует крайне неряшливо, обрывая фразы на полуслове, и тем самым, искажая их смысл, но так же и русские классики от А. Блока, воспевшего уничтожение старой русской цивилизации «новыми скифами» до М. Ю. Лермонтова – автора горьких строк про «страну рабов, страну господ». Но ненавидели ли К. Маркс, В. И. Ленин, А. Блок или М. Ю. Лермонтов русских так, как русские националисты ненавидят, скажем, евреев, кавказцев или выходцев из зарубежной Азии? Если автор клонит к этому, то он приписывает им скрытые интенции своего мировоззрения. Ему бы следовало ответить на такой вопрос: что стоит за их враждебными высказываниями по отношению к русским или к России? Ужель призыв к национальному угнетению или к уничтожению их национальной культуры? Если это так, то кто, согласно им, должен стать субъектом этого угнетения и уничтожения? Какая-то другая нация? Какая?
Впрочем, всё содержание статьи С. Рыбакова наполнено суждениями, весьма спорными с точки зрения разных обществоведческих дисциплин. Так, например, историк политических учений удивится тому, что он приписывает коммунизму лозунг равенства (понимаемого им как одинаковость) – лозунг Великой Французской буржуазной революции, а потом ему напомнит, что ценностью коммунизма является не столько равенство, сколько солидарность: «Пролетарии всех стран соединяйтесь!». Историк России, согласившись с тем, что в состав «Русской» империи добровольно вступали целые государства (по воли их правителей), укажет на сопротивление народов «русскому» царизму: например, башкир, принявших участие в восстании под руководством «русофоба» Е. Пугачёва и т.д. Историк русского православия поставит под сомнение слова С. Рыбакова о том, что «русская православная традиция всегда признавала, что мир многообразен и что любой человек имеет право на духовную свободу, на свое “я”, на свои индивидуальные особенности» и поведает ему о тюрьме для еретиков на Соловках, о репрессиях против раскольников, о том, как Синод православной церкви в 1757 году потребовал придать сожжению произведения Михаила Ломоносова и т.д. Если С. Рыбаков убеждён, что черту осёдлости и еврейские погромы выдумал В. И. Ленин, то историк еврейского народа отошлёт его если не в архивы, то, по крайней мере, к свидетельствам В. Г. Короленко и Шолом-Алейхема. Историк общественной науки поведает ему, что «жёстко заданный сюжет» пяти общественно-экономических формаций никакого отношения к классическому марксизму не имеет, а впервые появляется в 1938 году в «Кратком курсе ВКП(б)», авторство которого приписывается И. В. Сталину. Историк советской экономики объяснит относительное благополучие советской Грузии сохранением в ней мелкотоварного сектора экономики (в сфере услуг и в сельском хозяйстве: сдача жилья отдыхающим, мелкая ремесленная деятельность), который, особенно после войны, процветал и успешно развивался, хоть и полулегально. Тот же специалист объяснит, что в советском обществе диспропорция в распределении средств если и имела место в пользу национальных окраин, то она никогда не ущемляла интересы партийно-государственной номенклатуры. Из чего следует, что причина неравенства в распределении лежала в социальной и политической сферах, но не в сфере взаимоотношений русских и остальных народов Советской страны. Историк советской культуры не согласится с утверждением автора, что в первые годы Советской власти она была разрушена и укажет на такие её достижения, как конструктивизм, авангардные течения в живописи, на произведения А. Блока, В. Маяковского, А. Платонова, кинематограф С. Эйзенштейна, науку С. Королева и т.д. Разве это никакого отношения к русской культуре не имеет? Историк советской культуры справедливо добавит, что даже тогда, когда эти направления и некоторые их этих персон были подвергнуты репрессиям, то это делалось не в связи с тем, что они считали себя русскими, а по критерию политической лояльности. Историк колониальной экспансии держав сообщит С. Рыбакову, что суть колониальной политики определяют вовсе не методы, какими она производится; её методы могут быть бесконечно разными, в том числе и такими, какие применяла «русская государственность». Историк советской политики поведает ему, что национализм при И. В. Сталине не уничтожался, а прагматически дозировался в той мере, в какой он помогал управлению обществом в интересах номенклатуры. Так, например, И. В. Сталин действительно украинизировал украинские города, но при этом инициировал репрессии по отношению к украинским националистам – о чем С. Рыбаков умалчивает. Историк советских социальных отношений разъяснит, что практика советского руководства определялась не умозрительными схемами-теориями, а – в конечном итоге – его объективным местом в системе общественных связей: политической монополией в условиях общества, в котором господствовали не экономические (горизонтальные), а административные (вертикальные) связи. Что и провоцировало силовые, волюнтаристские, произвольные, методы решения социальных, в том числе и национальных, проблем. Именно в этой особенности возникшего общества – причина произвола в национальной сфере, а не в исходных антирусских замыслах власти.
